Шпилли-Вилли

Черная лилия

Она не знала, что с ней происходит. Возможно, ей удалось поспать, хотя уверенности в этом не было. Она понимала, что уже не идет, но не могла сообразить, сидит или стоит. Одно не вызывало сомнений: над бесконечным пространством песчаных дюн вставало солнце. Не имели значения даже голод и жажда. Реальны были только небо и песок. — Амелия, — произнесла она, сама не зная зачем. Лишь спустя очень много времени она сумеет вспомнить, что это ее имя. Одежда висела на ней клочьями. Она начала кое-что припоминать. В ушах опять зазвучали крики, эхом прокатывавшиеся по крепости. Ее почему-то никто не преследовал. Им в лапы угодил Жан, и они успокоились. Теперь важны были только песок и небо. В памяти осталась одна крепость. У Амелии не было теперь ни прошлого, ни будущего. Спустя некоторое время она увидела караван. Чтобы понять, что это именно караван, ей пришлось долго щуриться. Пока она сообразила что к чему, караван почти исчез из виду. Это была вереница верблюдов и четверо-пятеро погонщиков в черном. Она бросилась за караваном, не соображая, зачем так поступает. Обмотанный в черное рослый погонщик невозмутимо посмотрел на нее. — Возьмите меня с собой! — крикнула она по-французски, почему-то решив, что будет понята. Она не знала, где выучила этот язык. Он появился у нее в голове из пустоты. Раз так, значит, она француженка. Погонщик показал жестом, что не понимает. Она указала на караван. Погонщик долго смотрел на нее, потом пожал плечами, ткнул пальцем в верблюда и помог ей устроиться на седле. Запах животного подействовал на нее умиротворяюще. Позади себя она нащупала какие-то тюки, накрытые одеялами. Вспомнив про свой голод, она нашла под одеялом пучок травы, вперемешку с цветками и поднесла к лицу, чтобы понюхать. Погонщик отнял у нее цветы, шлепнул по руке и спрятал пучок под одеялом. Его упрек был произнесен на совершенно незнакомом ей языке. Видимо, цветы представляли какую-то ценность. Погонщик продолжал поносить ее, но она в ответ подняла глаза к небу и зачем-то произнесла: — Амелия. Погонщик обреченно махнул рукой и повел верблюда в дюны. Женщина закрыла глаза и погрузилась в забытье. Проснулась она от солнца, заглянувшего в окно. Она не знала, сколько времени проспала. Она находилась в маленькой комнате, на циновке посреди голого пола. Стены были завешаны тканью с вышитыми узорами. На ней была черная одежда, как на погонщиках каравана. Она просунула руку под черную материю и обнаружила, что на ее европейскую одежду никто не покусился. Только грудь оказалась крепко перемотана черной тряпкой поверх рубашки. Она облегченно растянулась на циновке и снова уснула. Ее разбудил стук в дверь. Она продолжала лежать, не отвечая на стук. В конце концов незнакомцу за дверью надоело стучаться. Воцарилась тишина. Она почувствовала, что сейчас умрет от голода. Тем не менее она не могла пошевелиться. Внезапно она вспомнила, что ее зовут Амелией. Отец звал ее “Эми”, остальные — полным именем. Другие воспоминания оказались слишком смутными. Вкус торта, запах кожи в новом автомобиле, голос президента Трумэна по радио, сообщения о ядерной бомбардировке Хиросимы. Хриплая ругань по-французски, чужое зловонное дыхание, острая боль. Потом все исчезло, оставив только сон и тело, сморенное сном. Почесав голову под тюрбаном, она удивилась, что у нее такие короткие волосы. Раньше они тоже не были длинными, но не до такой степени. Сначала она запаниковала, потом ей стало любопытно, зачем ее остригли. В дверь опять постучали, но не стали входить, не получив ответа. Спустя целую вечность, к ней вошла, не постучавшись, девушка с полузакрытым лицом. Услужливо согнувшись, она поставила перед Амелией поднос с едой. Амелия вспомнила, что изголодалась до полусмерти. Она подняла маску со рта на глаза. Голод был таким неистовым, что она не позаботилась поправить маску. Ничего не видя, она набивала рот грубым хлебом и зерновой кашей, пропахшей дымом, действуя руками. Ей было нехорошо, но она продолжала насыщаться, запивая еду водой из металлической кружки. Вода имела тухлый вкус. Ей предлагался также чай, но сейчас такие изыски ей были ни к чему. Все время, пока Амелия ела, девушка не спускала с нее глаз, стоя рядом на коленях. Амелия вспомнила, что всю жизнь боялась, когда другие наблюдали, как она ест. По этой, а также по ряду иных причин она была так худа. Это воспоминание ее не касалось, словно она находилась в кино. Набив живот, она опять упала на циновку, не убирая с глаз маску. Оргия обжорства лишила ее последних сил. Девушка схватила тряпку и намочила ее водой из кувшина. Взяв Амелию за руки, она принялась вытирать с них прилипшие зерна и хлебные крошки. Покончив с руками, она занялась ее лицом. Особое внимание было уделено рту. Маска по-прежнему оставалась на глазах, рот не был прикрыт. У Амелии не было даже сил снять маску, чтобы толком обрести зрение. Из-под маски она видела подбородок девушки и ее слегка приоткрытый рот. Потом девушка немного сдвинула повязку и заглянула Амелии в глаза. Амелию охватил испуг, и девушка, заметив это, вернула ее маску на прежнее место. Очистив от остатков еды ее рот и подбородок, она взялась за горло. Амелии было приятно чувствовать, как по ее лицу и шее скользит влажная ткань. Еще немного — и ее охватило неуместное при данных обстоятельствах желание. Кажется, она не испытывала ничего подобного уже не один месяц, если не считать солдатика-француза в форте... Память отказывалась повиноваться. Женщина завладела всеми ее чувствами. Неожиданно на ум пришла женщина, предшествовавшая ее последнему любовнику... Впрочем, та женщина была школьной учительницей, и Амелия постыдилась заходить с ней слишком далеко. Сейчас она, не управляя своими действиями, целовала незнакомую женщину сквозь вуаль, чувствуя тепло ее губ и податливость языка. Женщина ответила Амелии не менее пылким поцелуем. Потом она убрала со своего лица вуаль. Амелия так и не обрела зрения, но от этого было только приятнее втягивать в рот горячие губы женщины и принимать ее скользкий язычок. Амелия притянула ее к себе. Женщина словно только этого и ждала. Медленно и бесстрастно она стала развязывать на себе шнурки, приоткрывая тело. Взяв руку Амелии, она положила ее себе на грудь. Амелию опять охватил страх, хотя она не понимала, чего боится. Разве такое поведение опасно? Она сжала грудь женщины и стала ее ласкать, чувствуя, как с каждой секундой затвердевает сосок. Лежа в темноте, она теряла сознание и уже не представляла себе, что такое грудь и сосок. Тонкие пальцы женщины оказались у нее на затылке, она притянула ее с себе. Губы Амелии сомкнулись вокруг соска. Она не знала, сколько времени не выпускала изо рта сосок. Вожделение постепенно утихало. Ей по-прежнему не хотелось выпускать женщину из объятий, однако похоть сменилась ломотой во всем теле, и теперь было довольно просто сосать женщине грудь и позволять ей гладить себя по голове. Потом женщина улеглась с ней рядом и, проведя грудями по ее губам, стала целовать ее, медленно заползая рукой ей под одежду. Амелию охватила паника. Сама не зная, чего боится, она схватила женщину за кисть и отчаянно замотала головой. — Нет, нет, не хочу! — При этом она отдавала себе отчет, что говорит неправду. Женщина ничего не поняла и не прекратила возни с одеждой Амелии. Стараясь ее убедить, она слегка высунула язык. Амелия изогнулась в сладострастной судороге, но в следующую секунду еще яростнее замотала головой и властным жестом велела незнакомке удалиться. Женщина деловито привела в порядок свою одежду, взяла поднос и вышла. Амелия осталась лежать с навернувшимися на глаза слезами. Она не помнила в точности требований рафинированного нью-йоркского общества, не позволяющих двум женщинам заниматься любовью, но твердо знала, что не может этого допустить. Амелия находилась в полузабытьи. Она уже начала забывать про женщину, но на нее помимо ее воли все время накатывали волны вожделения, заставлявшие ее извиваться на циновке. Несколько раз ее приходили кормить и поить. Она уже научилась не пачкаться, поэтому туалет после трапезы занимал меньше времени. Всего Амелию обслуживали три разные женщины, одинаково красивые, но сильно отличающиеся от нее. Всякий раз после омовений Амелия кидалась целовать женщину, пожирать ее язык и оглаживать ее тело. Однако ни одна из трех так и не смогла склонить ее к любви: некая внутренняя сила не позволяла ей этого, запрещая идти на поводу желания. Проснувшись в очередной раз, Амелия почувствовала запах сандалового дерева и мускуса. Она лежала в кромешной темноте. С ее рта сдвинули маску. Кто-то принялся ее целовать — на сей раз это был мужчина. Наслаждаясь вкусом его языка, она отдалась своему вожделению и с растущим энтузиазмом сказала себе, что ею сейчас овладеют. Ей хотелось, чтобы это совершилось побыстрее. Она не могла вспомнить цвет глаз родной матери, свой адрес на Лонг-Айленде и имя человека, с которым приехала в эту страну, зато инстинкт подсказывал ей, что подчиниться этому мужчине не значит предаться разврату, в отличие от однополой любви, угрожавшей ей прежде. Сейчас она знала, что обязана подчиниться, уступить, отдаться. Выгнув спину, она подставила ему губы. Его шершавые руки принялись шарить по ее одежде, распахивая ее все больше. У нее кружилась голова. Когда была высвобождена ее грудь, до того крепко перевязанная, она почувствовала восхитительную свободу. Мужчине пришлось повозиться с ее брюками и рубашкой — можно было подумать, что он впервые сталкивается с подобной одеждой. Тем не менее Амелия не стала ему помогать. Она лежала неподвижно, не столько отдаваясь ему, сколько позволяя готовить себя к любви и не желая нарушать очарование бездеятельности. Брюки и рубашка присоединились к черному платью, уже валявшемуся на полу. За ними последовало ее нижнее белье. Она задохнулась от запаха сандалового дерева. Когда ладони мужчины легли ей на груди, она издала стон. Его ласки были настойчивыми, но в то же время нежными, словно она, безраздельно принадлежа ему, оставалась очень важной особой. Амелия все еще была слепа, зато ее рот был открыт. Прежде чем раздеться самому, он наградил ее поцелуем. Потом он улегся сверху и овладел ею руками, телом, ртом. Он не оставил без внимания ни одной, даже самой крохотной частички ее естества; начав с груди, он перешел ко рту, потом занялся животом, спиной, ягодицами, проник в нее пальцами. Амелия все еще сохраняла неподвижность, наслаждаясь всеми своими ощущениями, особенно теми, которые вызывали у нее его умелые пальцы, оказавшись внутри. Потом он притянул ее голову к своему животу. Полностью подчинившись ему, она, все еще ослепленная повязкой, обхватила губами его напрягшийся столб. Она нарушала правила, предписываемые ее социальной принадлежностью, но это нарушение оказалось сладостнее всех остальных, оставшихся в мечтах. Невидимый мужчина опрокинул ее на спину, развел ей ноги. Она знала, что приближается момент восторга. Но восторгу предшествовала боль. Ее пост действительно затянулся; внезапно она вспомнила, как занималась любовью в последний раз: дело было в алжирской гостинице, с мужчиной по имени Жан. Воспоминание быстро рассеялось. Она знала теперь одно: наслаждение настигло ее снова. Наслаждение пополам со страхом. Он действовал постепенно, словно чувствуя ее страх. Однако чем интенсивнее становились его толчки, тем активнее делалась Амелия. Она уже сжимала его бедрами, купаясь в наслаждении. Наслаждение и послужило, наверное, причиной дрожи, пробежавшей по ее бедрам и животу. Она уже стонала; сторонний наблюдатель решил бы, что у нее приступ нестерпимой боли. На самом деле ей никогда в жизни не было так хорошо. Ощущение становилось все более сильным, удовольствие пронзало ее, как стрела. Прижимаясь ягодицами к циновке, она позволяла ему пронзать ее чуть ли не насквозь. Постепенно она потеряла контроль над собой и перенеслась в мир обнаженных, кровоточащих чувств. Ненадолго она испытала стыд, но его быстро сменила безграничная удовлетворенность. Ощущение было похоже на сильное опьянение — последнее ей приходилось испытывать пару раз в жизни. Но прелесть нового чувства лишила ее последних сил, и чувство утекло, как песок между пальцев... Мужчина опорожнился в нее и теперь осыпал ее шею жадными поцелуями. Судя по всему, он тоже остался доволен. Никогда прежде ей не доводилось испытывать чего-то даже отдаленно похожего. Казалось, она перенеслась в совершенно новое измерение. Вдруг она умерла и очутилась в раю? Или в аду? Скорее, в аду. Думая так, она гладила его по спине, позволяя ему до крови терзать ее рот поцелуями. Вкус крови вызвал у нее новую судорогу. Она совершила непозволительный грех против законов собственного племени. Впрочем, она уже не помнила ни самих этих законов, ни тем более их авторов. Сначала Абдельсаид ничего не хотел им говорить. Все три жены услыхали от него, что им надлежит кормить французского гостя месье Бретона, всячески заботиться о нем и удовлетворять его телесные потребности, если таковые возникнут. Последнее было предложено ему всеми тремя, и все три раза француз отказал им. — Вот видите! — обрадовался Абдельсаид. — Я же вам говорил! Во Франции таких полно. Улицы кишмя кишат! Об этом мне рассказывал знакомый караванщик. Почему бы мне самому с ним не поладить? — Абдельсаид коварно улыбнулся. Все три его жены, три ядовитые змеи, не желали выпускать добычу из рук. Француз сперва был очень до них охоч. Все три рассказывали одно и то же: он тянулся к их губам, грудям, телам, но не пожелал ими овладевать. — Месье Бретон хочет меня, — сердито пояснил Абдельсаид. — Такие уж у них правила. Иначе мы не могли бы продавать во Францию “черные лилии” и жили впроголодь. Однако жены не отставали. — Француз так нами заинтересовался! Позволь хотя бы одной из нас быть при этом — вдруг ему захочется? — Нет! Я запрещаю! Но все три жены заголосили хором. Это напомнило ему звуки переносного музыкального ящика, который он видел у европейцев. В конце концов Абдельсаид уступил. Он с самого начала знал, что не одержит победы. Абдельсаид был упорным человеком, но даже ему было не под силу остановить ветер и удержать солнце на одном месте. Амелия то приходила в себя, то теряла сознание. Жизнь без воспоминаний оказалась приятной до головокружения. До этого мужчины с его гаремом не было ничего. Только солнце, заглядывающее в окно, вкус еды, которую приносили ей женщины, и восторг от любви Абдельсаида. Она владела одним-единственным искусством — подчинения. Абдельсаиду до смерти хотелось узнать, как ее зовут. Она поняла это, как только он заговорил с ней по-арабски, прикасаясь кончиком языка к ее уху. Указав на себя, он произнес: — Абдельсаид. Ей тоже до смерти хотелось назвать ему себя. Она понимала, что когда-то носила человеческое имя; возможно, еще вчера, еще минуту назад она знала это имя. Но оно уже ускользнуло из ее памяти, поэтому она виновато смотрела на Абдельсаида, мечтая, чтобы он поцеловал ее, приласкал, овладел ею — еще, еще и еще! Абдельсаид терпеливо ждал, чтобы женщина назвала себя, но этого никак не происходило. Можно было подумать, что она не знает собственного имени. Он тыкал в нее пальцем и повторял как заведенный: — Франция? Амелия смотрела на него пустыми глазами. Она не знала, что означает это слово. В конце концов она указала на себя и пробормотала: — Француженка. Абдельсаид пожал плечами. Казалось, он удовлетворился ее ответом. Довольно долго после этого он обращался к ней на неведомом ей языке. Язык звучал мягко и соблазнительно. Ее не волновало, что она не понимает ни слова. Она роняла голову ему на колени, он гладил ее по волосам и повторял чужие слова, словно декламировал стихи. Она уснула у него на коленях, как на подушке. Убедившись, что она спит, он ушел. — Амелия, — произнесла она после его ухода. Сначала она недоумевала, что означает это слово, а потом догадалась, что это ее имя. Почему она не могла вспомнить его раньше? Надо будет удовлетворить любопытство Абдельсаида. Но в следующий раз Абдельсаид привел с собой всех трех женщин, трех одинаковых, пышных красавиц, представлявших собой разительный контраст с тощей Амелией. Амелия не поняла, что происходит. Троица уселась на циновку посреди комнаты. Абдельсаид принялся целовать Амелию. Женщины бесшумно разделись, отбросили одежды, стали обниматься. Амелия смотрела на представление, разинув рот. Абдельсаид тоже какое-то время смотрел на них, потом его вниманием завладела Амелия. Поцеловав, он привлек ее к себе. Амелия поспешила забрать в рот его восставшую плоть. Три женщины осыпали друг дружку бесстыдными ласками, превращались в единое целое. Губы Амелии скользили по столбу плоти, ягодицы смыкались и размыкались. Внутри у нее росло вожделение, требовавшее удовлетворения. Потом три голые женщины приготовили и зажгли кальян. Покурив, Абдельсаид передал кальян Амелии. Та, втянув в легкие дым, смутно вспомнила школьный гимнастический зал и заднее сиденье автомобиля; однако воспоминания очень быстро потухли. Вскоре у нее появилось странное чувство, будто она спит, но движется. Тело пронзали молнии наслаждения. Она наблюдала за тремя женами Абдельсаида со смесью похоти и любопытства. Их тела при всем своем великолепии совершенно не походили на ее тело. Когда Абдельсаид наклонился, чтобы поцеловать ее, она поняла, что наступило ее время. На ней не было теперь ни тех странных одежд, с которыми Абдельсаид столкнулся в первый раз, ни нижнего белья, а только пояс, прижимавший груди к торсу. Амелия хотела было сбросить платье, но Абдельсаид жестом приказал ей не делать этого. На сей раз он не стал ее раздевать, а только задрал подол и сдобрил ягодицы и промежность маслом. Амелия продолжала наблюдать за тремя женщинами, образовавшими сладострастный клубок. Когда Абдельсаид проник в задний проход, она испытала уже знакомый страх, смешанный с чувством сладостной покорности. Ощущения были теперь несравненно сильнее прежних — сказалось, видимо, нестерпимое желание. Но желание не смогло поглотить ударивший в ноздри женский запах. Третья жена встала на колени задом к ней и растопырила ноги. Амелия принялась обрабатывать языком ее промежность, ощущая во рту незнакомый, но приятный вкус. Третья жена довольно застонала. Абдельсаид продолжал свое дело, бесшумно двигаясь у нее внутри и врезаясь животом в ее ягодицы. Ощущение было новым и острым. Все ее тело затряслось. Абдельсаид тоже кончил. Амелия обессиленно плюхнулась животом на циновку. Абдельсаид недовольно обратился к своим трем женам. Амелия таращила глаза, ничего не понимая. Она уловила французское словечко “месье”; ей показалось, что речь идет о “месье Бретоне”. В Ницце она была знакома с неким Бретоном. Это был человек без корней и без постоянного угла, зато он не знал забот и тревог. Амелия не сомневалась, что они с Бретоном были любовниками; припомнился даже час любви в гостиничном номере. Три жены тем временем вели с Абдельсаидом яростный спор. Третья жена попыталась распахнуть на Амелии платье. Абдельсаид сердито схватил Амелию и привлек к себе. Три женщины послушно отошли от Амелии, молча оделись и покинули комнату. Абдельсаид последовал за ними, даже не попрощавшись с Амелией. Абдельсаид осыпал женщин проклятиями за попытку посягнуть на месье Бретона вопреки его желанию. — Ему хватало одного меня! — крикнул он. — Ни одна, ни три женщины ему ни к чему. Я же говорил вам, каковы эти французы! — А что он делал с Ауишей? Ему понравилось! Абдельсаид находился на грани взрыва. — Нет! Просто у французов такое правило! Это не доставляет им удовольствия. Для них это просто обязанность. Он хотел было сменить тему, но женщины проспорили с ним до позднего вечера. В конце концов он воздел руки к потолку и запретил им посягать на месье Бретона. Их долг — ублажать мужа, и точка. При этом он знал, что затея обречена на провал. Его тайна вот-вот будет раскрыта. Моменты близости с француженкой превращались для него в наслаждение, подернутое печалью, подобно сухим лепесткам “черной лилии”. Их встречи не могли теперь длиться долго. Абдельсаид загрустил и поспешил в комнату француженки, изнывая от вожделения. Абдельсаид появился у нее перед едой один, без женщин. Его страсть была на сей раз невероятной, он овладевал ею без всякой жалости, почти жестоко. Амелия не сомневалась, что он вот-вот проткнет ее насквозь, но испытывала только наслаждение, не испорченное страхом. Однако он быстро ушел, а она так и осталась неутоленной, с пылающим нутром. Она уже была готова удовлетворить свое желание каким-то другим способом, хотя бы самостоятельно, но ничего не добилась. Ей стало одиноко и страшно, и она заскулила в темноте. Она всегда была никем, никогда не знала собственного имени. Здесь она не усматривала причин для переживаний. Ведь она проживала только в настоящем, только как часть причудливого сахарского ритуала. Амелия была пустым местом, ее попросту не существовало. Скорее всего, ее не существовало и раньше. В таком случае непонятно, из-за чего переживать женщине без имени? Какое-то время она проплакала, но когда слезы высохли, ей показалось, что и эти рыдания привиделись ей во сне. Третья жена принесла ей еду. Когда француз поел, она разделась и принялась его целовать. Губы француза нашарили ее грудь и долго не выпускали соски, пока она гладила его по голове. Потом третья жена опрокинулась на спину, раскинула ноги и позволила французу целовать ее там. Ублажая женщину, Амелия растворялась в ее теле. Когда женщина стала кричать, Амелия спохватилась: она так увлеклась, что забыла себя. Тем не менее, жмурясь от наслаждения, она позволила женщине запустить руки ей под одежду. Язык женщины глубоко проник ей в рот, пальцы медленно двигались по бедру. Потом они оказались у Амелии между ног. В следующее мгновение глаза женщины расширились. Густо покраснев, она отпрянула. Амелии показалось, что она осыпает ее проклятиями. Собрав одежду, женщина удалилась, вся в слезах. Амелия проводила ее грустным взглядом. Ее собственное желание так и осталось неутоленным. Она снова попыталась утолить желание самостоятельно, но занятие оказалось столь же безнадежным. Ситуация сложилась неприемлемая. Абдельсаид с самого начала предвидел, что все так и будет. Он накликал беду, притащив к себе эту женщину, пускай и замаскировав ее пол. По местным меркам он стал состоятельным человеком, а все благодаря сбору и торговлей “черными лилиями”. Он вполне мог себе позволить четвертую жену. Но три имеющиеся не давали ему свободу рук. — Она тебя околдует! — визжали они. — Она высосет из тебя всю любовь! Они — ненасытные чудовища, особенно женщины! Это несправедливо! Нам не нужна француженка! Это грязь! Отошли ее! Женский хор заглушал все протесты Абдельсаида. Он был готов вступить с ними в борьбу, но заранее знал, что потерпит поражение. В тех редких случаях, когда все три женщины выступали заодно, они становились непобедимыми. Абдельсаид не питал никаких надежд и ходил в печали. Однако отослать женщину он не мог. Он утратил всякое представление о реальности, вбив себе в голову, что должен сделать ее своей, своей навсегда. Абдельсаид влюбился в чужую француженку без имени, в “месье Бретона”. Существовал один-единственный способ оставить ее у себя. Проспорив с женами несколько часов кряду, он сумел их убедить. При выполнении им поставленного женщинами условия французская шлюха сможет остаться у них навсегда. Абдельсаиду предстояло предоставить для осуществления плана необходимое количество “черных лилий”. Он заверил жен, что этого добра у него больше, чем достаточно. Третья жена принесла Амелии поесть. Амелия почти ничего не помнила, однако ее обуревало беспокойство и неутоленность чувств. Она хотела любить женщину. Однако на сей раз та воспротивилась. В конце концов она уступила и позволила Амелии поцеловать ее, однако ее губы остались при поцелуе деревянными. Амелия нехотя отпустила женщину и принялась есть. Плотский голод перерос в желудочный. На сей раз в дополнение к обычной еде ей подали какие-то крупные темные цветки. Оборвав с них лепестки, третья жена дала понять Амелии, что это — съедобное блюдо. Амелия неуверенно принюхивалась, но женщине удалось накормить ее лепестками. Амелия ощутила во рту сладость и решила, что ее балуют десертом, хотя и не очень изысканным. Чтобы сделать женщине приятное, она проглотила несколько лепестков. Потом она опять потянулась к женщине, чтобы начать целоваться, но та отпрянула. Амелия осталась одна в темноте, мучаясь от могучего и неутоленного желания. В эту ночь она спала крепче, чем в предыдущие. Утром к ней пожаловала первая жена с едой и черными цветами. Сначала Амелия утолила голод, потом принялась за лепестки. На сей раз они показались ей более вкусными. После поедания лепестков женщина отказалась целоваться с Амелией, которая уснула, не успев опечалиться. Она не ведала, сколько раз просыпалась, ела и пила. Вкус и запах цветов заменял ей теперь действительность. Когда спустя продолжительное время Абдельсаид явился к ней снова, она сгорала от желания. Он наградил ее продолжительным поцелуем, после чего помог избавиться от одежды. Его рука нащупала между ее грудей пробивающиеся волосы, поиграла ее сосками, медленно проехалась у нее между ног. Его пальцы что-то искали там, но его интерес был больше клиническим, чем любовным. К своему удивлению, Амелия ничего не чувствовала, хотя желание продолжало жечь ее огнем. Абдельсаид остался доволен и оставил Амелию, ограничившись прощальным поцелуем. Амелия не испытала разочарования, ей было просто любопытно, почему ему не захотелось заниматься с ней любовью. Тем временем волосы у нее на лобке начали выпадать, покрывая циновку, как осенние листья. Он чувствовал, что на нем устроилась женщина. Он не помнил, как здесь оказался, как его зовут, существовал ли он прежде. Околдованный ее ласками, ненасытным ртом и восхитительными грудями, подчиняясь ее умелым движениям, он воспылал страстью. Он испытал странное чувство, когда женщина нанизалась на его член. Приходилось ли ему и раньше вонзаться в нагое женское тело и слушать бесстыдные и ласковые словечки? Он обнаружил, что понимает ее. Когда его чувства взорвались, он почувствовал острую боль, словно его рвали пополам. Много позже он почувствовал рядом другую женщину. Первая тоже не оставляла его в покое. К его члену прикоснулось что-то теплое, он ощутил во рту женский язык, его пальцы мяли женскую плоть. Позади него расположился мужчина. Пока три женщины, сменяя друг друга, обрабатывали его член руками и языками, ползая под ним, мужчина трудился в поте лица. Он знал, что принадлежит этой четверке, трем женщинам и мужчине. Он образовывал с ними одно целое, состоящее из пяти тел. Испытав оргазм, он попытался было припомнить свое имя и понял, что имени у него нет и никогда не было. Абдельсаид ходил воодушевленный. Торговля “черными лилиями” процветала. Разлагающиеся обитатели французских дворцов требовали их все больше. Растение относилось к редчайшим. Он росло только в кажущихся пришельцам миражами оазисах на юге страны и больше нигде не могло пустить корни. Абдельсаид принадлежал к тем немногим, кто умел находить растения среди пустыни и снова выводить караваны на тропу. Напрасно колониальные власти накладывали запрет на торговлю зельем и грозили его поставщикам суровыми карами: военные и полицейские предпочитали набивать карманы, а не препятствовать свободе торговли. Местные жители курили наркотик, европейцы нашли ему иное применение. Те, кто употреблял растение внутрь, испытывали на себе все его воздействие. Впрочем, за пределами пустыни оно теряло всю свою силу и разве что вызывало галлюцинации. Некоторые деловые партнеры Абдельсаида подумывали о налаживании поставок растения с помощью европейских судоходных компаний и переброске его в страны, где им можно было бы торговать легально. Теперь, когда его караван водил Бретон, Абдельсаид получил возможность посвятить себя тонкостям профессии. Бретон овладел азами мастерства, освоил арабский, стал превосходным проводником. Пострадало, впрочем, его знание французского. Абдельсаид был склонен считать это неизвестным ранее побочным эффектом “черной лилии” и не пытался бороться с роком. К тому же если это и было ценой, которую ему пришлось уплатить, то такую цену приходилось признать смехотворной. Ведь Абдельсаид оставил себе свою француженку, пусть и в несколько измененной форме. Любовь “черной лилии” не ведает границ. Абдельсаид повторял это про себя всякий раз, когда с гордостью взирал на своего француза и когда щедро делился им с женами. Он был доволен столь изысканной роскошью, дарованной ему в этом жестоком мире. Ведь любая роскошь предпочтительнее скудости, а некоторые виды роскоши предпочтительнее прочих. Ветер не остановишь, солнце не заставишь висеть в одном и том же месте. Бретон вел и вел караван, раз за разом преодолевая расстояние между селением Абдельсаида и оазисом за морями песков. Теперь он был с пустыней на “ты”. Он знал, что происходит из совсем другого места, но сознавал, что этого места более не существует. Он знал, что послан сюда вести караван по бескрайней пустыне. Возможно, такова воля богов его племени. Быть может, он — благословение свыше Абдельсаиду и его семейству, ибо Абдельсаид бесплоден. Бретону было суждено стать отцом детей Абдельсаида. Ауиша забеременела, Мимуна тоже склонялась к тому, что уже понесла. Бретон считал будущих детей даром доброго божества, именуемого “черной лилией”. Сыновья и дочери станут его подарком Абдельсаиду. Ему снились странные сны. Во сне он познавал женщину, совершенно не похожую ни на Ауишу, ни на Мимуну, ни на Ушку. Угловатостью она скорее напоминала мальчишку. Она была скорее англичанкой, чем француженкой. Сначала он думал, что когда-то любил ее, но потом решил, что то был союз по необходимости. Ведя верблюжий караван по пустыне, Бретон гнал от себя мысли о странной женщине, так как знал, что обязан думать о своей торговле и барышах от “черной лилии”. Воспоминания о странной женщине уносились по ветру вместе с крупицами песка. Он знал, что женщины больше нет. С этим было покончено навсегда.